Ольга Маркова
Рассказ
Как хорошо, что ночь кончается и наступает день, пока не известный, но обязательно богатый событиями, не похожий на вчерашний.
Лежа в постели, Надя тихонько смеялась: никто и не подозревает, что сегодня ей исполняется восемнадцать лет, что от жениха она обязательно получит поздравительное письмо.
Счастлива Надя и оттого, что работа ее самая лучшая в мире: начальник связи целинного совхоза, пока единственный работник отделения. Она знала жизнь каждого человека в коллективе, все его думы и все его поведение. Так приятно, когда люди протягивают навстречу руки, выпрашивая вестей из дома! И ей пока везло: она не приносила плохих вестей. Как добрая колдунья, пороется в сумке, достанет твердый конверт и одним этим жестом надолго сделает человека довольным.
Стояла еще плотная степная темень. Углы мазанки зияли, как ямы. В одном из них раздался недовольный девичий голос:
— Опять, Надюшка, спать не даешь!
Надя вскочила, оделась в темноте, сдернула с девчат одеяла, стащила их с кроватей и со смехом убежала «из избы.
Почта помещалась в вагончике напротив.
На полу в беспорядке сгружены посылки. Нужно до света их разобрать. пересчитать деньги, проштемпелевать письма, разложить все по бригадам. Девушка надеялась найти в огромном кожаном мешке письма и для себя. Мама непременно напишет, чтобы береглась, как будто целина —это место, где люди взрываются на воздух или проваливаются под землю!
Павел? Павел напишет, как он рад, что она уехала на целину, и как скоро, после демобилизации, прибудет в совхоз и он.
Надя гордилась тем, что у нее, как у взрослой, есть жених и сегодня она, может быть, получит от него письмо.
Белые, розовые, зеленые, синие конверты. На каждый нужно поставить печать.
На цветной открытке — веселая семья зайцев водит хоровод. А на обороте — несколько слов написано рукой мамы. На этот раз не было наказов беречь себя. Просто мама поздравила неспокойную дочь с днем рождения. На девушку наплыл знакомый запах сдобного теста, печеной картошки и жарко натопленной избы.
— Не забыла, мамочка! Но зачем же такую картинку прислала? Я уж не маленькая…
И снова белые, розовые, синие конверты шуршали в мешке, точно нашептывали о том, что делается на большой земле, там, за степью. Пачку за пачкой доставала их Надя, не понимая, почему Павел так давно не пишет. В кожаном мешке писем осталось совсем мало. Чуть
не плача, Надя перебирала одно за другим, вчитываясь в адреса. Она ждала на этот раз не напрасно: вот оно! У девушки задрожали руки: всего лишь маленький голубой конверт с бисерными буквами адреса, а как много значит он для нее!
Надя хотела было уже вскрыть конверт, но в небольшое оконце увидела она, что над степью уже поднялось утро, у вагона собираются ребята, не занятые севом: комбайнеры, ремонтные рабочие, которые в этот день идут к бурильным станкам, на поиски пресной воды.
Надя спрягала заветный конверт в карман, схватила отобранную для ребят пачку писем и выскочила из вагона.
— Надюша, здравствуй!
— Надя, письма есть?—закричали рабочие.
— Тебе — нет… Вот Федору есть. Читай и рассказывай, о чем жена пишет… А Сережа нам пока спляшет: ему письмо от невесты.
Маленький юркий паренек выскочил вперед, присев, прошелся по кругу, раза два перевернулся через голову по сухой земле под завистливые возгласы товарищей.
Федор, пожилой узкогрудый комбайнер с приплюснутым носом, прочитав письмо, воскликнул:
— Надя, слушай! Жена сообщает, что у дочурки второй зуб проклюнулся…
Сережа, отплясав, остановился перед почтальоном и, задыхаясь, спросил:
— Заслужил?
— Получай!
Паренек схватил письмо и вприпрыжку побежал за вагончик.
Ребята с надеждой следили за девушкой.
— Никита Савинов, тебе письмо от отца!— Надя помахала над головой белым треугольником. К ней рванулся здоровый парень, но девушка спрятала письмо за спину.
— А ты почему отцу не отвечаешь, Никита? Смотри, в следующий раз я тебе от него и письма не отдам!
— Отвечу, Надюша! Я деньги ему перевел, а написать не успел. Сама знаешь, работаем так — высморкаться некогда, аж подошвы от степи горят…
— Деньги сердце не заменят. Отец тоскует… Смотри, а то я ему напишу, стыдно будет!
Светало. По небу широко распоясалась заря.
Рабочие, разместившись в огромном кузове машины, уехали. Надя вернулась в вагон, достала из кармана письмо Павла.
«Добрый день, счастливый час! Пишу письмо и жду от вас!»
Надя громко рассмеялась: Павел все письма начинал так.
В стенку вагона постучали. Это директор совхоза требовал почту. Надя досадливо отмахнулась: «Подождет!» и продолжала читать. Мелкий почерк неразборчив. Приходилось догадываться, долго ломать голову над каждым словом.
Стук в стенку повторился. Придется отложить письмо. Вздохнув, Надя мысленно обратилась к жениху: «Подожди! Сам понимаешь, начальство зовет. Может, ему спешное что-нибудь есть… посылка вот…»
Директор Винокуров нетерпеливо поджидал почтальона. Был он невысок, широкоплеч, с крупным усталым лицом. Ворот несвежей рубахи был расстегнут. Схватив принесенную пачку писем, он торопливо начал се просматривать.
В вагоне стоял сизый табачный дым. Надя заворчала:
— Опять всю ночь курили? И что вы все курите, Владимир Иванович?
— Волнуюсь…
— Из-за чего?
— Да больше из-за тебя волнуюсь…—Директор редко улыбался, и Надя никогда не могла разобрать, шутит он или говорит серьезно.
— А чего из-за меня волноваться?— растерялась она.
— Да вот все думаю, когда ты перестанешь моему шоферу Игнату Соловьеву мозги туманить? Парень совсем с ума сходит. Вчера вместо пятой бригады в первую меня увез! Глаза-то у тебя рассыпчатые!
— А мне что? Пусть директорский шофер сохнет, жалко, что ли?
— Конечно, жалко! Совсем-то высохнет, так что с ним делать? Давай-ка, открывай посылку.— Винокуров снова уткнулся в письма. Надя открыла посылку и сообщила:
— Опять цветочные семена шлет какая-то любительница садоводства Юркина. Мы теперь цветами всю степь можем засадить. Все культуры цветики вытеснят. Вот чудаки-то!
— Ты бы ей ответила, Надюша… Столько писем я накопил… Вот мы как-нибудь сядем с тобой на ночь да на все письма враз и ответим…
— Ну да, вы не спите, да я еше спать не буду!
— А что. и не поспишь, на то ты и целинница! Вот ответь-ка министру: он беспокоится, как мы грузовые машины используем; ты ему и напиши, что машин у нас всего три… как их использовать — сами не знаем!
Надя не понимала, как Винокуров способен еще шутить: припухшие бледные веки его смыкались. Каждое утро девушка подавляла в себе желание подойти к нему ближе, заглянуть в лицо и сказать:
— Может, соснете? Нельзя же так!
Сбрасывая пакеты с семенами обратно в ящик, она сердито шептала:
— Я напишу министру… я все ему напишу. Вы думаете, на вас управы нет? Напишу, что по ночам не спите и совсем позеленели, что скоро свалитесь…
Не слушая ее, Винокуров говорил, ударяя ладонью по письму:
— Машин… машин! Ах, как недостает машин! Ты что там бормочешь?
— Ничего… Ушла я от вас!— по-прежнему сердито отозвалась Надя и чуть не бегом направилась в свою половину вагона.
Теперь она может прочитать письмо жениха! Девушка раскинула руки и свела их вновь, словно кого-то обнимая, уселась поближе к окну.
Письмо было длинное. Павел писал о службе, о том, как ждет демобилизации.
От утреннего полумрака, от мелкого почерка устали глаза. Рассказы о службе, о товарищах и командирах из письма в письмо повторялись.
В окно застучал Игнат, шофер директора. Надя узнала его дробный и тихий стук. Это значило, что машина сейчас отправляется в степь, что директор остается на усадьбе, а они поедут одни.
Снова пришлось отложить письмо. Открыв дверь, Надя сердито крикнула:
— Принимай!— и начала выгружать посылки.
Высокий, статный шофер, беря ящик за ящиком, каждый раз быстро и жарко глядел на девушку.
«Закружил опять глазами-то вокруг меня!»— подумала она.
Письмо жениха Надя взяла с собой и, как только уселась в кабину, рядом с шофером, достала его. Игнат метнул на нее взгляд. Надя со вздохом снова спрятала письмо в карман.
Степь развернулась, огромная и дивная. Она менялась каждый миг: то переливалась радугой и, казалось, пела, наполненная неизведанной силой, то стояла на ней неподвижная Голубая тишина, то играл по ней легкий ветер.
Местами степь была белая, точно целые поляны лежали под снегом. Это соль выступила из земли. На полянах-солончаках не было жизни; они были мертвые и шершавые, как лишаи.
Сейчас степь была ясная. Солнце резало ее бороздами, будто вспахивало.
Надя в разговор не вступала. Полузакрыв глаза, казалось, подремывала. чтобы Игнат не мешал думать. А думала она о письме жениха, стараясь угадать, о чем он так много пишет в этот раз. Может, поздравляет ее с днем рождения, может, обещает скоро приехать сюда или вспоминает их первую встречу?
Это случилось на Урале, в клубе заводского поселка. Долго смущал ее взглядом незнакомый сержант. Куда бы ни отошла от него девушка, всюду перехватывала его встревоженные глаза.
Он пригласил ее танцевать. Она согласилась, испытывая непонятную тревогу.
Они танцевали, затем гуляли по поселку, стояли около здания курсов связистов, на которых Надя училась тогда. Руки сержанта были горячие, и он то и дело переплетал их с руками девушки. К сердцу ее волна за ватной подступала радость. Надя не понимала, как можно было жить целых семнадцать лет, не зная этого ласкового парня; не понимала и того, что с ней происходит: в танцах, прикасаясь к нему, она точно обжигалась.
Счастье коснулось сердца девушки. Может быть, поэтому и хотелось ей теперь всегда быть справедливой и умной и делать все для того, чтобы люди были так же счастливы, как она.
Когда Надя кончила курсы, матодежи был брошен призыв: «На целину!»
Не задумываясь девушка поехала на целину, считая, что только так она должна поступить и что Павел одобрит ее. приедет к ней. и они вместе будут создавать новую жизнь. Кроме того, дома ее все равно не отпустили бы замуж: мать уверяла, что Надя еще очень молода.
Однако в редких письмах жених избегал говорить о том, правильно ли она поступила.
Неразделенная радость — вполрадость. Надя перестала сообщать сержанту о делах совхоза. Но над каждым своим письмом к нему приговаривала: «Приедешь — рассмеешься звонко! К тому времени наденет степь наша щедрые обновки на себя, заструится трава дурманами, подсолнухи жаром окатят землю. Сейчас здесь пока ветер справа и ветер слева. А было еше хуже: нам легко ничего не давалось. Ладони кровенели, расчищая степь. Зимой наши вагончики пурга качала, по ночам вокруг них рыскали волки. А шли мы плечом к плечу. После сева переедем на новую усадьбу…»— но ничего такого Надя не писала жениху, боясь его испугать. Только звала приехать до августа, пока жаворонки не смолкнут.
Степь, залитая светом, лежала, как золотое море. Там, где земля сходилась с небом, степь плавилась в струях раннего зноя.
Светлые кудрявые ватосы выбились из-под косынки девушки, метнулись назад и там трепыхались, точно пытаясь оторваться и улететь в степь ковыльными волокнами.
Игнат следил за Надей, зная, что она опять думает о женихе: при этом ее лицо становилось особенно красивым. Слов шофер избегал: большой, сильный, он имел тоненький писклявый голосок, и. когда начинал говорить, Надя всегда недоверчиво усмехалась: ей казалось, что Игнат неправ во всем.
Он не мог сердиться на нее. Только печально говорил:
— Холодная ты: положи тебе масла в рот, и то не растает…
Он чем-то напоминал девушке Павла. Только очень уж нежные очертания лица и способность часто краснеть делали его похожим на мальчишку. Надя горделиво думала: «Далеко же директорскому шоферу до моего сержанта!» и слегка вздрагивала, вспомнив властные, нетерпеливые глаза жениха.
Степь распахивалась все шире, кружилась каруселью, бросалась, машине под колеса, каждую минуту новая. Только что вспаханные и засеянные поля чернели, как рыхлые пески, казались затянутыми бархатом. Даль все дрожала, шевелилась и синела, будто там без конца шел ветер. Небо от зноя становилось пустым и мутным. Низко, совсем низко бежало по нему одинокое белое облачко. Надя рассмеялась:
— Останови машину, Игнат, я на облако заскочу! Смотри, как гонит! Всех бы на земле увидела!— и вздохнула.
Птицы шаркали по земле, исчезали где-то и снова появлялись впереди, сзади, с боков.
Нале почудилось, что вся теплая степь наполнена ласковыми словами Павла, что это он нежно касается ее щеки. Полузакрыв глаза, девушка отклонила голову и простонала.
— Ты как пьяная!—отметил Игнат.
— Я — пьяная,— согласилась Надя.
— Где водку покупала?
— Мою крепку водочку на деньги не купишь: в сердце бродит!
Игнат сжал зубы и неистово погнал машину. Отцветший тент видавшей виды машины зашелестел. Розовую косынку с головы у Нади сорвало, и девушка едва успела ее поймать. Волосы теперь метались сзади целым снопом, и Игнат то и дело с удовольствием оглядывался на них.
Машина догнала маленькую девушку с огромной ношей саженцев за спиной. Это была Юля Зыбова, токарь из мастерских. Вихри пыли обжигали и слепили ей лицо, забивали рот, рвали платье. По лбу катились струнки пота.
Игнат вопросительно взглянул на Надю. Та кивнула, и он остановил машину.
— Садись, а то как бы тебя ветром не сдунуло! — крикнул шофер. Юля просияла, опустила ношу на землю, не в силах от усталости произнести хоть слово.
Выскочив из машины, Надя помогла девушке поместить саженцы в кузов.
— Вот спасибо-то! Тороплюсь я… Нам транспорт сегодня не дали, приходится на себе кусты таскать, иначе время пропустим. Затеяли такое дело, а машин не дают! — быстро-быстро заговорила, наконец. Юля. смахивая выступавший на лбу пот.—Директор без толку гоняет по степу!
Надя, возмущаясь молчанием шофера, не выдержала:
— Что ты на директора бросилась! Директор живет, как беспризорник: не спит, не ест нормально! Не знаешь, так помалкивала бы!
— Я тоже не ем, не сплю! — взорвалась Юля снова. — Тебе хорошо его защищать: ты на службе в канцелярии посиживаешь… А с меня он работу спрашивает… С него-то кто спросит? — И повторила: — Гоняет по степу!
— «По степу!» — передразнила Надя. — С него все спросят! Ты вот уже спрашиваешь! Вся страна спросит! А я в канцелярии тоже не без дела сижу!
Игнат, желая прервать ссору, спросил, обращаясь к Юле:
— А зачем ты кусты носишь? Что парни не впряглись?
—- Я по пути… вызвали к становищу — не пустой же возвращаться!
— А я смотрю, идет, шатается, да идет! — примирительно произнес еще Игнат. Голос его сорвался, взвизгнул. Парень покраснел и отвернулся с обидой, но тут же весело рассмеялся: — Всю жизнь не вру, а вот голосом обманываю… — И кинул быстрый взгляд на Надю. Та промолчала.
Показался будущий сад совхоза. Люди копали ямы. зарывали в них корни деревцев-прутиков, перебегали с места на место. Невдалеке стояла цистерна с водой.
Юля неожиданно рванулась из-под брезентового прикрытия, мягко шлепнулась на взрыхленную землю н, поднявшись, побежала к рабочим, одни из которых натягивали на колышки шнур, другие равняли по шнуру ямы.
— Для чего вам шнур дали? Для чего, я спрашиваю! — кричала Юля. торопясь к ним. — Посмотрите-ка, все рядки сбились… Сад-то ведь для себя садим!
Надя сразу простила ей неумные слова о директоре.
Над будущим садом спиралью взвился жаворонок. С бездонной высоты, как зерна, пали его песни.
Игнат выгрузил саженцы. Надя раздала посылки и письма, и машина, огибая сад, тихонько пошла к дороге.
Садоводы казались все меньше и меньше и вдруг исчезли совсем, точно утонули.
Снова — степь и степь, каждую минуту новая, необычная, покорная и таинственная. Никогда до этой весны не приходилось Наде видеть, что небо такое широкое и непрерывно льет песни, и весь мир — сверкающий и свежий.
Жар обжигал лицо и руки. Губы трескались. Наде казалось, что это вспыхнул и горит поцелуй Павла. Она захватила губы в горсть и снова отняла ладонь и покачала ее, словно взвешивая. И вдруг рывком выхватила из кармана письмо жениха, торопливо зашелестела страницами, отыскивая конец, чтобы тотчас же узнать, целует ли на этот раз ее Павел.
Поцелуя не было. Это смутило и удивило девушку. Заметив, что Игнат снова скосил на нее глаза, она вспыхнула и с нарочитым равнодушием вложила письмо в конверт.
Степь запахла дымом. Показались вагончики первой бригады. Около одного из них суетилась молодая и очень толстая повариха Сима в пестром сарафане. Из-под низко надвинутого на лоб платка смотрели неприветливые черные глаза.
Странно было видеть в степи эту белолицую девушку.
У вагончика за столом сидел черный казах, председатель соседнего колхоза, в большом, нависшем на глаза малахае, в стеганом черном халате и высасывал кипяток из блюдца, глубокого, как тарелка.
Больше не было никого; видимо, люди работали там, у границы своей делянки, за линией горизонта.
Надя передала Симе письмо для бригадира, толстое и твердое, наверное. с фотографиями.
Казах, звонко чмокнув, рассмеялся, обнажив ровные белые зубы:
— Ей не надо давать писем: бригадир отстала. Все уже кукуруза и подсолнух сеют, а она сидит на пшенице!
Надя сердито свела брови: колхозники-казахи ревниво следили за работой совхоза, и весь Казахстан следил, да и вся страна, вероятно, уже знает о том, что первая бригада отстала.
Сима из-под платка взглянула на казаха:
— На то есть свои причины, Осман, что мы отстали. Пей свой чан и…
— И уходи? Не-ет, моя еще не пойдет… Моя слыхал, что директор получил много-много цветов семян… Колхозники у Османа будут цветы разводить. Пусть Винокур дает мне семян… Я его буду ждать…
— Откуда вы узнали про семена?
— На степу все видно, — отозвался казах и снова налил из чайника кипятку в блюдце.
Надя рассмеялась, вспомнив Юлю, ее любимое слово «на степу», и внимательно посмотрела на казаха:
— Если вам все на степу видно, так что же вы не увидели, что директор сегодня работает на усадьбе?
— Сердитый девка… сердитый русский девка… — добродушно бурчал Осман.
Сима, пряча лицо от солнца, открывала посылку.
Там был тюль, туго свернутый и втиснутый в небольшой фанерный ящик.
Девушки ахнули и широко распахнули тюль, чтобы лучше рассмотрен рисунок. Казах тоже подошел, прищелкивая восхищенно языком.
Словно белая пена струей текла из ящика на землю, делала петли у ног изумленных девушек, взвивалась вверх и медленно оседала, разливаясь в причудливые рисунки.
— Это брат мне приданое готовит,— скорее с огорчением, чем с радостью прошептала Сима. — Ну зачем тратится?!
Письмо тоже было от брата.
— Какая брата? — снова вмешался в разговор Осман. — Брата девке не будет писать каждое солнце. Жених писал…
Надя знала немудрую историю поварихи: брат чувствовал себя перед ней виноватым. Они росли сиротами. Сима училась в девятом классе сестренка — в шестом. Содержал их брат, у которого была уже своя семья. Как-то он грубо намекнул старшей сестре, что ей пора работать.
— Вышла я тогда из дому, как зеленый листочек… — рассказывала девушка. — Школу бросила, поступила на курсы поваров, а потом сняла слезу, попрощалась, да и сюда приехала. Все мечтала я, чтобы мне трудно было, характер свой хотела выверить…
Сима ни в чем не винила брата, понимала, что трудно было ему воспитывать и поднимать большую семью, и сейчас от каждой зарплата посылала ему деньги, а он вот расходует их на приданое и пишет, что испортил ей жизнь.
Сима свернула письмо. Лицо ее было задумчиво, слегка увлажненные глаза мечтательно прищурены.
— Даю тебе задание: загореть! А то, смотри, мы все как обуглились, а ты, как белая герань… — смеясь произнесла Надя, чтобы отвлечь ее от ненужных воспоминаний.
— Ни к чему это… и красота теряется…— отозвалась повариха. Надя оглядела толстую ее фигуру к снова рассмеялась. Та обиделась, тяжело задышала.
— Я перед тобой душу открываю, а ты смеешься…
— Не сердись… рассказывай дальше о брате, — попросила Надя хоть и слышала всю историю не раз.
— Вот когда мы сеять научимся, — продолжала Сима, — когда поселок достроим и будут у нас свой клуб, и театр, и школа, тогда я брата в гости позову и скажу ему: «Подумай, испортил ли ты мне жизнь!» Тогда только он и поймет!
Надя между тем думала: «Только бы короче рассказывала!» Ей ж давала покоя мысль о недочитанном письме Павла. Хотелось укрыться где-нибудь, побыть одной. «Писал бы поразборчивее, чтобы в пять минут прочитать, а то вон Игнат снова гудит, зовет в машину…»
Надя подошла к бачку, закрытому на замок, и нацедила в кружку волы, блестящей, как хрусталь. Напившись, выплеснула несколько оставшихся глотков на землю.
Сима гневно посмотрела на нее и, вырвав кружку, напомнила:
— Мы за пресной водой за тридцать километров ездим, а ты…
Надя обиженно отошла к машине и уж отсюда произнесла:
— Мне сегодня восемнадцать лет стукнуло… Пусть эти глотки в подарок мне сойдут…
Сима, надвигая еще ниже платок на лицо, ответила сдержанно:
— Подарок полезным должен быть…
Отъехав километра два по невспаханному полю, Игнат неожиданно остановил машину и, выскочив из нее начал рвать какие-то цветы у фланелевых синих брюк его вытянулись колени. Торопливые движения-шофера и то, что он ни на минуту не оставляет ее одну, и его писклявый голос — все в нем сердило в этот день Надю. Не покидала обида и на Симу. Надя на какой-то миг даже забыла и письме от Павла.
«Осману воды не пожалела, а мне на лишний глоток поскупилась!.. И это даже к лучшему, что сейчас не удается прочитать письмо… Вечером запрусь в почтовом вагончике и останусь совсем-совсем одна, с Павлом наедине…»
Игнат подал ей букет цветов и произнес, волнуясь:
— Поздравляю, Надюша… Это хоть тоже неполезный подарок, но от души… А на Симку ты не сердись…
Цветы были мелкие, как незабудки, синие, белые, лиловые, с жесткими колючими стеблями. Таких на Урале нет. Они не несли собою ни аромата, ни свежести; только распустившись, они уже засыхали от зноя. Один яркий лютик сиял, как капелька солнца. Он показался Наде чудесным приветом от родных лесов и полян, от подруг, которых она покинула. Как этот лютик оказался здесь? Наверное, переселился с Урала следом за ней.
Игнат, точно извиняясь, сказал:
— Сейчас весна еще неодетая… А вот попозднее Казахстан расцветет! Говорят, здесь и тюльпаны, и ирисы цветут.
Вдалеке, посреди степи, показалась группа людей, по мере приближения к которым Надя узнавала рабочих третьей бригады. Не случилось ли несчастье? Иначе для чего им собираться вместе?
Машина сильно рванулась, и ветер засвистел в ушах.
Рабочие стояли торжественные, гордые, глядя в одну сторону. Только учетчица, одетая в топорный комбинезон, маленькая рыжая Маруська, которая никогда ни от кого не получала писем, металась от одного к Я>угому и что-то кричала. Когда Игнат затормозил машину и вместе с адей вышел на поле, Маруська метнулась к ним:
— Взошел хлебец! Взошел! — кричала она.
И верно: вся степь подернулась здесь голубизной. Вблизи, под ногами, она казалась пегой от робких еще стрельчатых листков пшеницы.
Маруся широко повела рукой, потом обняла Надю н произнесла, задыхаясь:
— Сами… без отцов… сами посеяли пшеничку… и она взошла! — И вдруг заплакала, закрыв ладонью глаза.
Рабочие молча продолжали смотреть на зеленую степь. В лице каждого было столько нежности и удивления, точно все угорели от радости.
Волнение охватило и Надю. Она порывисто кинулась к одному, к другому, подавляя желание крикнуть, что она обязательно что-то сделает, большое и важное, ради всех этих людей. Выхватив из сумки пачку писем, адресованных рабочим этой бригады, зная, что выше радости получить вести от родных нет ничего на свете, взмахнула ими над головой и удивилась: никто не бросился к ней, как всегда, никто не взвизгнул от.счастья.
И девушка поняла, что могут быть радости большие, чем вести из дома.
Маруся равнодушно приняла за всех письма, сунула их в широкий карман комбинезона. И Надя поняла еще, что взволнованность этих людей не нужно нарушать ничем, и матча уставилась в голубую даль.
Зеленя поднимались. Казалось, они зреют на глазах, меняют цвет, густеют, выпрямляют листву.
Зерна были брошены на дикую землю добрыми, хоть и неумелыми руками, и каждое взошло и теперь бурно прорастает под солнцем.
Облачкн теперь стягивались, темнели. От них по степи плыли прозрачные тени, точно небо было вверху и внизу.
Игнат ушел в машину и тихо погудел: это был сигнал двигаться дальше. Когда Ладя приблизилась к шоферу, губы его растроганно вздрагивали. Оглянувшись, девушка тихо произнесла:
— И почему это Марусе никто не напишет? Сирота, что ли? Хоть бы, ты, Игнат, ей для радости написал…
— Я что… я и напишу… — согласился Игнат. — А ты… что же… читай письмо-то,— напомнил он, указав на письмо, которое лежало около Нади на сиденье. Она благодарно взглянула на шофера. Лицо его было сурово.
От движения машины буквы прыгали, мешались. Неожиданно Надя несколько раз громко хватила ртом воздух, точно письмо выжигало ей сердце, и хрипло крикнула:
— Стой! Остановись!
— Что, опять на облако хочешь заскочить? — полюбопытствовал Игнат, но, взглянув на девушку, быстро затормозил газик.
Надя вышла в степь, точно в машине стало вдруг тесно, и побрела, спотыкаясь на неровной земле.
А когда она легла на чуть пробившуюся жесткую травку лицом вниз, Игнат подбежал и тихо окликнул ее.
Надя лежала неподвижно, распластавшись по степи, подогнув к лицу руку; другая рука, откинутая прочь, комкала письмо.
Игнат сел рядом, поддержал голову девушки, дрожа от скорбной нежности. Стараясь понять ее горе, поглядел на письмо.
Концы фраз были смяты, но все-таки он прочитал несколько нескладных слов: «Зачем поехала от матери — известно… Порядочная девушка не поедет на целину…» — остальные слова убегали в маленький Надин кулачок.
— Надя… думай о чем-нибудь другом… думай о чем-нибудь другом… — твердил Игнат. Голос его на этот раз не срывался, точно, столкнувшись с опасностью, вмиг возмужал и окреп. Игнат боялся только затронуть униженную гордость девушки и осторожно спрашивал: — Что с тобой, Надюша?
Та, наконец, подняла голову, благодарная ему за то, что он в эту минуту с ней.
— С облачка сорвалась… расшиблась… — слабо отозвалась она. Игнат помог ей подняться и повел к машине.
Надя почувствовала себя такой слабой. Откуда взялся этот Павел, чтобы принести ей беду? Слезы набегали на глаза. Здесь, в этой степи, в первые дни приезда сюда, она голодала, мерзла от морозов и вьюг, любила и была счастлива. Степь была участницей всей ее новой жизни!
На какой-то миг Наде показалось, что она ослепла, оглохла и проваливается куда-то от горя.
Снова услышала она песню жаворонка, которая текла ей в лицо вместе с ветром по крепкой целине. В сердце что-то погибло, а взамен сгу-шалась какая-то гневная сила. Девушка глядела в степь невидящим! глазами. Губы ее шевелились.
— Что? — спросил Игнат.
— А ведь Сима-то правильно воду бережет… я не сержусь…—шептала Надя. — Все, все делают большое дело… — Губы ее шевелились беззвучно, но Игнату казалось, что он понимал каждое слово.
— Плюнь, Надюша… думай о чем-нибудь другом…
Теперь в степи видны были новые дома, пламенно горевшие под солнцем: подъезжали к будущей центральной усадьбе. Уже определились короткие улочки. Дома казались литыми.
От недостроенного дома навстречу машине бежали девчата и парни в обрызганных известью комбинезонах.
«И эти тоже непорядочные, потому что приехали сюда?» — подумала Надя. Слова письма, как огненные вспышки, снова и снова вставали перед ней. Неужели так вот просто можно растоптать ногами все, что они делают в степи?
Девушка никогда не думала, что за один день можно испытать так много счастья и так много горя.
Игнат въехал в гущу девчат, как в сад, остановил газик и крикнул:
— Боюсь цветики поломать!
— Надюша приехала!
— Письма!
— Здравствуй, Надя!
— Вести с большой земли! — враз кричали строители.
Сердце Нади метнулось, подкатилось к самому горлу, оборвалось от любви к этим людям, которые обступили машину. Она достала первое письмо, прочитала адрес и неожиданно побледнела, пытливо посмотрела на товарищей: что-то пишут им в этих письмах, которые она привезла?
Из толпы выскочила каменщица Ксюша, высокая красавица, и, подняв черные брови, рассмеялась счастливо:
— Уж мне обязательно письмо есть!
Надя знала: Ксюша чуть не ежедневно получала письма от жениха и сейчас, передавая ей конверт, замерла, точно оцепенела в ожидании горя.
Стремительно вскрыв конверт, Ксюша начала читать, но сразу же оторвалась от письма, блеснув зубами, подмигнула товарищам:
— Сюда едет! На днях запылит путь-дорогу!
Надя облегченно вздохнула и отвернулась, не в силах разобраться: радость или зависть сдавили ей сердце.
— А мы сегодня вечером к тебе на именины придем! Игнат сказал, что у тебя праздник, Надя. Примешь? — спросил курносый веселый штукатур.
— Сколько тебе лет, Надюша?
— Восемнадцать, — ответила та и подумала: «А может, я все тридцать сегодня прожила?»
…Снова машина мчалась по степным широким жарким волнам. Сухая прошлогодняя полынь дрожала от густого ветра.
Степь, пестрая от солнечных пятен, качалась от зноя.
Урал. №1, 1958г.